Нобелевские премии 2020 года – рай для журналиста, да и для представителя Нобелевского комитета, которому приходится отвечать на вопросы журналистов на традиционной пресс-конференции после оглашения победителей. Потому что все понятно прямо из формулировки. Гепатит C? Знаем мы такую болезнь, важная она. Черные дыры? Так мы их в «Интерстелларе» видели, и нам тогда говорили, что это очень настоящая черная дыра, реальная, ее сам Кип Торн проектировал за много-много голливудских денег. CRISPR/Cas9? Генетическое редактирование, да про него уж из каждого утюга. Аукционы? Тоже все ясно, когда молотком ударяют.
Ощущение того, что все всё понимают, было, правда, очень сильным. Особенно показательным оказался вопрос, который задали председателю Нобелевского комитета по химии Клосу Густафссону. CRISPR/Cas9 – это метод, поэтому традиционно после вопроса об описании метода следует вопрос о том, где же он используется. И эта вроде бы простая формулировка часто ставит в тупик. Не потому, что методы не имеют практического применения, а наоборот – большие фундаментальные открытия используются везде. Сложно отвечать на такой вопрос химикам-синтетикам – в 2010 году премию дали за катализируемые палладием реакции кросс-сочетания. Химик-синтетик решает фундаментальный вопрос – как добиться связывания атома A с атомом B и только с ним, в нужной пространственной конфигурации, быстро и недорого и без побочных продуктов. А когда эта фундаментальная задача решена, то это уже дело других – прикладных химиков, фармы, материаловедов, – применить это в своих целях. Можно синтезировать лекарства, можно материалы – от колготок до протезов, у кого на что фантазии хватит. Но премию дали не за это, а за метод.
Не то с CRISPR/Cas9. Самый простой ответ на вопрос «для чего может использоваться этот метод?» отлично знает не только интервьюируемый, но и интервьюер: можно отредактировать геном эмбриона, год назад это сделал китаец Хэ Цзянкуй! Общее знание остается за кадром, Густафссон дает вежливый официальный ответ, но ни одна статья об этой Нобелевке не обходится без упоминания изменения человеческого генома.
Эта иллюзия доступности, популярности высокой нобелевской науки мостит дорогу двум довольно опасным на уровне больших социумов убеждениям. Первое – наука это просто. Второе – ученые знают, куда идут и что делают – вот к этой премии и идут.
Нет, гепатит и черные дыры – это не просто. Не проще прошлогодних механизмов адаптации клеток к кислороду или теории эволюции Вселенной. Все это – десятилетия упорной кропотливой работы, возможно, без надежды на успех. Тыкаясь вслепую, ученые ждут случая или озарения, которое позволит уйти от перебора. CRISPR/Cas9 – это озарение: в один год несколько человек увидели в этой системе потенциал, который до этого десятки лет не видели десятки глаз. И смогли этот потенциал развить.
Нет, ученые не идут за Нобелевской премией. Ученые занимаются наукой, они идут за своим любопытством и задачами в сфере этого любопытства. Дженнифер Дудна на момент начала CRISPR-сотрудничества с Эмманюэль Шарпантье уже была серьезным биохимиком с рядом премий. Роджер Пенроуз всю жизнь занимался математикой – отвлекшись немножко на физику в молодости, он в нее вернулся. А в зрелые годы выдвинул, скажем так, очень спорную теорию сознания. Прошлогодний лауреат по химии – отец литий-ионных аккумуляторов Джон Гуденаф – вообще не считает свой нобелевский результат главным в жизни. Он получил премию в 97 лет, его активная научная карьера продолжается (без спорных теорий), он отец нескольких междисциплинарных областей науки – химии твердого тела, теоретического материаловедения. В интервью после присуждения премии он от души смеялся над поднявшимся ажиотажем – масштаб его личности, действительно, настолько больше этой премии, что рядом с ним она немножко смешна. Лауреат Нобелевской премии по экономике Джон Нэш (смотрели «Игры разума»?) вообще-то был математиком и мучился от шизофрении, проводя годы в лечебницах. Конечно, не все его идеи были бесспорными, зато две оказались настолько хорошими, чтобы получить Нобелевку по экономике и математическую Абелевскую премию. Нэш остается единственным человеком с обеими наградами. Андрей Гейм до графена занимался совершенно другой физикой. Левитировав маленькую лягушку, он стал лауреатом шуточной Игнобелевской премии, но работы его по сверхпроводимости, иллюстрацией которых лягушка стала, были очень серьезны. Гейм остается единственным лауреатом Нобелевки и Шнобелевки одновременно и подчеркивает, что очень гордится обеими премиями. Нобелиаты Джеймс Уотсон и Джеймс Хекман высказывают общественные взгляды на грани фола, что не умаляет их нобелевских результатов.
Даже минимальное углубление в нобелевские истории отрезвляет: науки и ученые – это не просто и не линейно. Почему же эта вера в простоту опасна? Потому что она создает избыточные (и несбыточные) ожидания от науки. Как это нет лекарства от ковида, ведь уже почти год он с нами! Как это вакцину нельзя сделать быстрее, чем за полтора года, – у вас есть геном, у вас есть метод его модификации – почему так долго?? И вообще, почему ученые сегодня говорят одно, а завтра – другое? И наконец, как может ошибаться Фоменко в своей историографии, ведь он большой ученый, математик-академик! Всему этому способствует чрезмерное упрощение, сжатие сложной и противоречивой биографии ученого до строчки формулировки Нобелевской премии – а потом возведения его на пьедестал на основании этой строчки. Наука не печет непреложные факты как жареные пирожки. Наука – это итеративный процесс, на каждой стадии которого ученые чуть меньше не правы относительно решения поставленной задачи. И мы осознанно опираемся на эти промежуточные результаты – потому что такое отрывочное знание или даже знание о пределах знания, надежнее, чем блуждание вслепую или по звездам астрологов. Сами же ученые прежде всего люди. Их судьбы – сложные. Их путь в научной карьере – неясный и во многом случайный. Настоящее открытие нельзя сделать по плану – наоборот, нужно пойти в сторону, которой никто не ожидал и не предполагал. Самых везучих любопытство заводит к большим результатам сразу в нескольких направлениях, везучих – хотя бы в одном, а есть еще невезучие и заблудившиеся. А есть – сначала сделавшие большое открытие, а потом заблудившиеся – и это их беда, а не вина. Важно то, что они работают не в лесу, а в сообществе, которое коллективным разумом с достаточно большой надежностью может отделить зерна от плевел. И Нобелевская премия – всего лишь рупор этого сообщества. Маячок, который ставится – не на человека – на прошедшее скрупулезную проверку открытие.
