История 16 табличек «Последнего адреса», снятых по требованию трех жильцов по улице Рубинштейна, 23 в Санкт-Петербурге, – это на самом деле эпизод многовекторной гражданской войны, которая идет в России и раскалывает нацию.
Это война гражданского общества, отчаянно борющегося за восстановление сознательно ретушируемой исторической и частной памяти, с государством. «Последний адрес» – один из проектов, мешающих государству проводить официальную историческую политику не просто забвения преступлений сталинского режима, а противопоставления памяти о Великой Отечественной войне памяти о репрессиях. Погасить совсем этот проект как-то неловко и стыдно – уж очень массовым стал «Последний адрес». Перехватить, как был перехвачен властью и национализирован «Бессмертный полк», смысла нет: государству не выгодно акцентировать внимание на масштабе государственных же репрессий, оно уже «откупилось» от гражданского общества мемориалом на проспекте Сахарова в Москве, акцентировав внимание на слове «простить». Как на самом деле относится государство к памяти о репрессиях, оно продемонстрировало неутомимым разорением «Мемориала» штрафами и беспрецедентным для постсоветского времени, безоглядно мстительным ужесточением приговора Юрию Дмитриеву – он расплачивается за черепа Сандармоха.
Но есть еще один фронт этой войны – битва обывателя – агрессивного конформиста с гражданским обществом. Его государство, естественно, останавливать не будет, а только тихо порадуется успехам: то, что оно стесняется сделать своими руками, за него проделает обыватель. Эпизод с домом 23 по улице Рубинштейна и есть такая победа агрессивного конформизма, вдохновленная в том числе бархатной ресталинизацией массового сознания, возвращением в официальный дискурс Сталина, который, как известно теперь со слов Путина, «не запятнал себя общением с Гитлером». Репрессии в отношении уже однажды репрессированной памяти о репрессиях (прошу прощения за такую конструкцию) поощряют бытовой, кухонный сталинизм. Который, к слову, немедленно возрождает бытовой антисемитизм, хотя среди тех, кто значится на 16 табличках, – дети разных народов. Реликтовый антисемитизм – нечто вроде захороненного не слишком глубоко радиоактивного вещества: стоит копнуть, и начинается ядовитое излучение…
Еще в XIX веке было сказано Эрнестом Ренаном, что забвение является «одним из факторов создания нации». Но с тех пор много чего произошло – две мировые войны, Холокост, репрессии, холодная война, крушение коммунизма с временным «концом истории», миграционные волны. Есть что вспомнить… Но карта памяти представляет собой осколки недосформированной национальной идентичности, и вместо формирования зрячей коллективной исторической памяти, предполагающей толику совести и покаяния, воспроизводятся крайне архаичные способы сплочения нации – идентификация по признаку сакрализации одобренного государством мифологического исторического дискурса. Сплочения, оборачивающегося разделением, когда происходит конкуренция жертв (те, погиб на войне, хорошие, те, кто сидел, – сомнительные) и травм (по поводу войны можно и нужно скорбеть официально вместе с президентом и облачая в военную форму детсадовцев, горевание по поводу жертв репрессий – личное и не поощряемое дело каждого).
Вместо coming in terms with the past (что-то вроде «нахождения согласия по поводу трудного прошлого страны») – амнестическая солидарность, от слова «амнезия», когда государство словно подмигивает обывателю: все правильно, надо сделать все, чтобы забыть темные страницы нашей славной истории, полной победных маршей и маршалов. В результате меньшинство – три склочных жильца дома номер 23 – выглядят для домоуправления как выразители интересов агрессивно-конформистского большинства, которое источает децибелы с телевизионного экрана и наливается злобой в соцсетях. Тень Большого дома возрождает давно забытые страхи и провоцирует на трусливые, но активные шаги: это ведь надо приложить усилие – прийти и отвинтить таблички с того, что историк Пьер Нора называл «местом памяти». Строго говоря, морально (не юридически пока, увы) – это акт вандализма.
Если нация хочет сдвинуться с места, в том числе в поисках собственной коллективной примиряющей, а не разделяющей идентичности, ей рано или поздно придется расторгнуть неписаный договор о коллективной амнезии, заключенный между государственными мифотворцами и обывателями-конформистами. Должны быть необсуждаемые красные линии, которые морально невозможно пересечь – ни анонимным жильцам дома 23, ни официальным лицам, никому. Нельзя уничтожать отвертками память об исторической национальной ответственности – иначе нация так и не сформируется или одичает и архаизируется.
И еще о табличках. 6311 расстрелянных узников-поляков Осташковского лагеря были захоронены весной 1940 года в Медном под Тверью. Расстреливали их поточным методом в подвале здания, в котором ныне расположен Тверской медицинский университет. Весной этого года местная прокуратура распорядилась снять таблички в память о расстрелянных поляках. Это был уже акт не обывательского, а государственного вандализма. Никто прокуратуру не одернул. Хорошо, если не поощрил.
Кстати, возглавлял операцию в 1940 году и лично расстреливал существенную часть поляков самый известный палач советской тайной полиции Василий Блохин. Он убивал, будучи облаченным в специальные кожаные фартук, краги и кепку, чтобы не забрызгаться кровью. Если вы сегодня придете на Донское кладбище, то почти сразу слева от входа, на самом почетном и заметном месте найдете ухоженную могилу Блохина (а рядом – его зама). Если угодно, палачи захоронены по месту работы: Донское – тоже место массовых убийств репрессированных. Она, эта могила, и есть символ сегодняшней российской исторической памяти, построенной, с одной стороны, на забвении (иногда – оправдании) преступлений сталинского режима, с другой, - на мифологизации отполированной до блеска сплошных побед истории.
Боюсь, что в предстоящие (когда-нибудь) годы транзита России от авторитаризма к демократии понадобятся организации и «законы 16 таблиц», защищающие от исторического вандализма и возвращающие нации память – как в Испании. Без принуждения к памяти нация так и будет вслепую нащупывать свою идентичность и, как в песне Бориса Гребенщикова «Двери травы», «считать свои ордена», полученные за не названные поименно убийства.
