У России есть большой запас, позволяющий ставить цели по снижению выбросов парниковых газов (от уровня 1990 г.) и не создавать при этом никаких ограничений для роста экономики. Структурные изменения в экономике 90-х гг. привели к сокращению эмиссии. Поэтому, даже если забыть про запланированные меры энергоэффективности, выбросы к 2030 г. все равно останутся существенно ниже уровня 1990 г. С учетом этого и уже запущенных программ, по расчетам EY-Parthenon, у России есть потенциал, чтобы к 2030 г. удержать выбросы на уровне 53% от 1990 г., а не консервативных 70%, как в указе президента. И запас тут явно не понадобится, ведь пандемия сильно пошатнула экономику и рост будет меньше, чем планировалось год назад.
Но должны ли цели снижения выбросов и декарбонизации стоять на повестке у российского бизнеса? Зачем нам предпринимать какие-то дополнительные усилия? Какая энергия России сейчас нужна для стимулирования экономического роста: дешевая или «чистая»? Зачем инвестировать в возобновляемые источники энергии (ВИЭ) и увеличивать и так избыточные мощности в электроэнергетике (спрос покрывает только 76%) при вялом росте потребления (среднегодовой прирост — 1,5%)? Мы в состоянии обойтись уникальным доступом к конкурентоспособным по стоимости источникам ископаемого топлива, которым другие могут только позавидовать. Зачем думать про сокращение добычи и экспорта угля, если его запасов хватит на сотни лет? Как формировать национальный бюджет без доходов от экспорта нефти?
Все эти вопросы абсолютно легитимны.
Нельзя сказать, что проблема изменения климата для России не актуальна. Изменения глобальны и сказываются на всех, даже на уходящем под воду Тувалу, выбросы которого равны нулю. В России, ввиду ее географического положения, среднегодовая температура растет в 2,5 раза быстрее, чем в среднем по миру, а в Арктике — в 4 раза быстрее. Это увеличивает количество лесных пожаров, ведет к опустыниванию и наводнениям, распространению вредителей, ухудшает условия ведения сельского хозяйства, создает проблемы для построенной в вечной мерзлоте инфраструктуры.
Даже по консервативным сценариям, 25% инфраструктуры северных городов России может быть разрушено уже к 2050 г.
Частота и масштабы опасных климатических явлений на территории России также растут необычайно быстро. В масштабах планеты климатические изменения к 2100 г. могут стоить нам 30% ВВП ежегодно, хотя для разных стран последствия будут отличаться. Но, конечно, лучше сделать все возможное, чтобы предотвратить такие потери.
Сейчас в России для государства и бизнеса декарбонизация невыгодна. ВИЭ окупается только при наличии договора о предоставлении мощностей (ДПМ), а АЭС, ГАЭС или малые ГЭС не окупаются вообще.
Но это в существующей модели рынка. Внешняя среда меняется. Сегодня много говорится об ужесточении внутриевропейского регулирования выбросов и введении механизмов балансировки позиций европейского бизнеса на товарных рынках — трансграничного углеродного регулирования (ТУР).
По оценке EY, совокупные платежи российских компаний уже на первом этапе введения трансграничного углеродного регулирования могут составить до $2 млрд в год. Конструктивные переговоры и меры для снижения выбросов парниковых газов предприятиями помогут уменьшить платежи, но рассматривать их введение стоит как очередной сигнал об идущих изменениях.
Потери для российской экономики из-за снижения спроса на ископаемое топливо в ЕС к 2030 г. составят минимум 1% ВВП, то есть около $10 млрд в год, по нашим оценкам.
Можно, конечно, говорить об асимметричных и некорректных правилах конкуренции, а можно подумать о том, что в той или иной форме это регулирование — долгосрочная тенденция. За нее голосует и европейский, и американский, и китайский потребитель, увидевший в пандемию, что только решительные меры и совместные усилия способны ограничивать масштабы потерь, и применяющий эти уроки в отношении климатической катастрофы. Как любая долгосрочная тенденция, она требует «стратегического ответа» — комплекса действий, который не только минимизирует ее угрозу, а извлечет из нее новые возможности.
Этот «стратегический ответ» лежит в плоскости декарбонизации российской промышленности. Сокращение выбросов парниковых газов может стать источником конкурентоспособности российского экспорта, заменив инновационными отраслями экспорт нефти и нефтепродуктов. Не случайно апологетами декарбонизации в мире и в России стали финансовые институты — они видят в ней возможности снижения рисков, связанных с глубокой вовлеченностью в финансирование ресурсной экономики, и развития бизнеса в ее перспективных отраслях.
Переход к нулевому углеродному балансу создает самую большую коммерческую возможность для нашего времени.– Марк Карни, бывший управляющий Центробанками Великобритании и Канады
Исследование мнений генеральных директоров и акционеров глобальных компаний, недавно проведенное EY, выявило сдвиг подходов: от краткосрочной акционерной стоимости к долгосрочной ценности для потребителей, поставщиков, работников и общества. Более 70% руководителей компаний в энергетике и ресурсных отраслях считают эти категории важными.
Фокус на долгосрочную ценность имеет свои преимущества — горизонт планирования удлиняется, учитываются сценарии технологической революции в критических компонентах энергосистемы, таких как накопление. Так, к 2024 г. стоимость литий-ионных аккумуляторов будет меньше 100 $/кВт ч, тогда как в 2010 г. они стоили 1000 $/кВт ч. Снижение стоимости зеленого водорода уже происходит более чем в 2 раза быстрее, чем прогнозировалось. В 2021 г. стоимость промышленной солнечной батареи на протяжении жизненного цикла составит 39 $/МВт — почти в 10 раз дешевле, чем в 2010 г., и уже дешевле, чем угольная генерация.
К 2035–2037 гг. себестоимость возобновляемой энергии и хранения будет равна себестоимости централизованно производимой энергии, по нашим прогнозам, и в России (в Европе этот паритет фактически уже наступил).
А еще раньше — на горизонте 2027–2030 гг. электромобили сравняются с транспортом на двигателях внутреннего сгорания по стоимостным и обгонят их по качественным характеристикам, что приведет к ускоренной электрификации автомобильного парка, в том числе в России. Причем, по последним данным, по Европе этот горизонт приближается к 2025 г., а в Норвегии уже наступил.
Технологические прорывы скажутся на предпочтениях потребителей и регуляторов — если раньше энергетический переход не был коммерчески оправданным, то удешевление и массовое проникновение технологий его таким сделает.
Например, ковид продемонстрировал, как долгосрочная ценность конвертируется в немедленную: если раньше декарбонизацию продвигал регулятор, во время пандемии она приобрела экономический смысл — уголь был вытеснен за пределы кривой спроса-предложения. Повысились требования к новой энергетической системе: отказоустойчивость, безопасность, надежность и гибкость, а не только дешевизна. Ковид показал уязвимость крупных электростанций по сравнению с гибкостью более мелких, хотя и более дорогих.
Если посмотреть еще дальше, то мы увидим, что требования потребителей будут только ужесточаться: по нашим исследованиям, на горизонте до 2050 г. потребители будут контролировать углеродный след во всех используемых продуктах.
Многие технологии декарбонизации доступны уже сегодня. Это не только набившие всем оскомину ВИЭ. Значительный эффект уже сейчас достигается такими простыми вещами, как повышение энергоэффективности зданий, ремонт сетей электро- и теплоснабжения, управление нагрузкой, перевод теплоэнергетических мощностей с угля на газ, и в перспективе — возможным использованием технологий улавливания выбросов.
Гораздо сложнее декарбонизация для отраслей перерабатывающей промышленности. Распространенные сейчас технологии производства стали и цветных металлов, цемента, продуктов органической и неорганической химии связаны с высокими выбросами парниковых газов, а использование низкоуглеродных технологий, как, например замена газа водородом в черной металлургии, только начинает приобретать коммерческий масштаб, но имеет однозначную привлекательность с учетом долгосрочной ценности и удлинения горизонта анализа.
Основной вызов для бизнеса — как распределить капитал по проектам декарбонизации: инвестировать в технологии, дающие эффект здесь и сейчас, или делать долгосрочные стратегические ставки на перспективные технологии будущего и работать над изменением регуляторной среды. Возможно, в будущем декарбонизации не будет доминирующих решений, скорее, речь идет о постоянно изменяющемся портфеле технологий и те компании, которые смогут быстро овладеть его управлением, станут лидерами бизнеса.
Ситуация, сложившаяся сегодня вокруг проектов по декарбонизации, не нова. Любой энергетический переход — с дерева на уголь, с угля на нефть — порождал защитников старой системы и адептов новой, трудности для традиционного бизнеса и огромные возможности для новых технологий. Нужно было обладать даром предвидения, чтобы в задыхающемся от конского навоза Лондоне начала ХХ в. предугадать массовое распространение автомобилей. Применение стратегического видения и линзы долгосрочной ценности позволит реализовать имеющийся у России потенциал декарбонизации и воспользоваться бизнес-возможностями и в наши дни.
