Покорно идут на убой — а когда было иначе? Верят безумной пропаганде? А в 1968 верили, что, если бы мы не вошли в Чехословакию, там бы уже на следующий день был бундесвер. И протестующие герои, кстати, были у нас всегда — и во время Пражской весны, и потом, вплоть до сегодняшнего дня.
Да, мы все это знали. Но сейчас у многих в добавлении к этому знанию возникло ощущение бесповоротности происшедшего — это уже не трагический эпизод, последствия которого, в принципе, могут быть преодолены. Это естественное для страны состояние, и это навсегда!
Отличие сегодняшнего дня от Чечни, Афганистана, Праги и так далее в том, что масштабные преступления, совершавшиеся тогда именем нашей страны, тогда оставались для большинства населения где-то за порогом сознания. В Афганистане наши солдаты помогали с уборкой урожая, в Чечне — уничтожались боевики, а зачисток и бомбежек как бы не существовало. У людей была возможность «не знать».
Сейчас же — совершенно другой уровень информированности. Даже официальная пропаганда не отрицает, например, разрушения Мариуполя, говорит только, что это, мол, украинцы сами себя бомбили. И убийство более пятидесяти человек во время поминок в селе Гроза признали, оправдывая это тем, что хоронили «высокопоставленного националиста», и туда съехались неонацисты. И уже никто не удивляется. Но самое главное: страна, десятилетиями повторявшая: «Лишь бы не было войны!» — приняла войну как неизбежность и новую нормальность. И согласие с новой диктатурой, с новым самовластьем.
Этот текст — попытка разобраться, почему это случилось, что в нашей культуре, в наших представлениях о мире и о себе позволяет вирусу тоталитаризма (который есть в любой стране, а не только в России) пробуждаться у нас вновь и вновь.
Боюсь у меня нет ответов, зато есть вопросы и гипотезы.
Итак, что с нами произошло, почему это произошло и что с этим делать?
Предлагаемые объяснения сильно зависят от точки обзора — откуда смотрят? Есть взгляд извне — из других стран. Взгляд аналитиков и специалистов, политиков и просто активных граждан США, Германии, Украины, Польши. К ним примыкают и позиции некоторых наших соотечественников, которые, покинув в разное время и по разным причинам Россию, смогли изменить идентификацию и утверждают, что теперь их с Россией ничего не связывает — они немцы, украинцы или израильтяне. А есть изнутри — взгляд тех, кто, вне зависимости от сегодняшнего места жительства, идентифицирует себя с Россией, хотя и не приемлет то, что она творит.
(Для сторонников политики Путина поставленный нами вопрос — что случилось? — не имеет смысла. С их точки зрения, ничего плохого не случилась — страна встает с колен.)
Взгляд извне
При взгляде извне доминируют простые и не комплиментарные по отношению к нам объяснения. Русские (российские) — генетические рабы, природные злодеи, не умеющие пользоваться свободой и не нуждающиеся в ней. Для них естественно подчиняться диктатору, они стремятся к имперскому господству, они жестоки, не способны к сочувствию, им нравится разрушать, и они не умеют строить. Да, когда-то некоторые из них создавали что-то для мира ценное — музыку, книги, научные разработки — но все это было вопреки, а не благодаря стране, в которой им выпало несчастье родиться. Эти достижения вполне можно сохранить как часть мировой культуры (сезон «Ла Скала» в 2022 году открывался Мусоргским). Более того, не исключено, что такие люди есть и среди современных русских — их по гуманитарным соображениям надо вывезти из России. Но самой страны лучше бы не было. Уничтожить ее серьезные люди не призывают, но изолировать — да, очень желательно. А если распадется на много кусочков, так и вовсе будет хорошо. И уж точно не стоит надеяться, как в начале девяностых, что из этой страны может что-то хорошее получиться.
Естественно, в глазах носителей такой точки зрения любые позитивные чувства по отношению к России и русским маркируют тебя как врага цивилизации. Да и рестрикции связаны именно с распространенностью такого жесткого образа — зачем давать визы и прочее рабам и фашистам? Есть, конечно, понимание, что вот этот конкретный носитель российского паспорта, может, и не виноват ни в чем, но это уже неизбежные сопутствующие потери.
Если эта точка зрения будет доминировать, то у нас нет будущего. Что-то, конечно, будет на нашей территории, но это уже будет не Россия и даже не части России, являющиеся ее культурными преемниками, а что-то совсем другое. А наши попытки сохранить русскую культуру и собственную идентичность закончатся так же, как и сто лет назад — на Сент-Женьев-де-Буа.
Взгляд изнутри
Взгляд изнутри — имеется в виду взгляд тех, кто, не принимая агрессию, продолжает идентифицировать себя с Россией, — внутренне противоречив. Мы отвергаем сегодняшнюю политику и сегодняшнее государство, но не можем говорить ОНИ по отношению к стране и народу. Даже по отношению к той части народа, действия которого нас ужасают или возмущают. Мы знаем о российских кошмарах и ужасах больше любых критиков, но мы также знаем, что нельзя все к этим кошмарам и ужасам сводить — есть и другое. И Россия остается нашей страной — преступления в Украине совершают наши солдаты, безропотно голосуют за Путина наши соотечественники.
То плохое, что говорится о людях России, во многом правда. Но не вся правда, люди сложнее, чем их описывают. Мы понимаем, что это упрощение неизбежно и естественно — война способствует формированию простых и непротиворечивых образов, заменяет сложность мира предельно простыми схемами, а наши сограждане дают массу материала для негативных стереотипов — одна Буча или воровство стиральных машин чего стоят.
И, разумеется, понимание того, что Россия сложнее, чем ее описывают, не мешает нам желать победы Украине и наказания нашим преступникам. Мы хотим, чтобы наша страна проиграла войну. Так бывает!
Что происходит в России на самом деле
Многого из того, что России сегодня приписывают, там нет.
Нет массовой поддержки войны. Есть принятие ее как неизбежности, есть массовое согласие с безумными нарративами типа того, что на нас напала НАТО. Но чем дольше война продолжается, тем менее людям важно, из-за чего она когда-то началась. Эмоциональный компонент здесь выражен очень слабо. Мы не видим ни переживаний из-за поражений и потерь, ни радости от того, что пропаганда пытается выдавать за победы. Ни одна из постоянно меняющихся целей войны — русский язык в Донбассе, уничтожение биолабораторий, призванных сделать русских женщин бесплодными, денацификация и десатанизация, спасение русских от зверств бандеровцев — большинство населения не затрагивает, а соответствующие заявления властей проходят мимо сознания.
Поддержки власти Путина и его самого тоже нет. Как и с войной — люди примирились с неизбежностью. Ответы на вопросы социологов очень часто даются в соответствии с принципом социальной желательности. («Любите ли Вы театр? — Да!» — другого ответа быть не может, даже если в театре вы последний раз были двадцать лет назад.) На вопрос о Путине или войне надо отвечать положительно — это не только страх наказания, но и — в значительно большей степени — сформировавшаяся социальная норма. Кроме того, выражающаяся в опросах поддержка Путина и войны может быть экстатической, страстной, даже воплощающейся в действиях — записаться добровольцем, например, не ради денег или освобождения из тюрьмы, а чтобы воевать за некую идею — но это крайне редко. А может — просто ритуально-правильным ответом — да, да, поддерживаю, отстаньте от меня. Это, судя по всему, чаще!
В той поддержке властей, которая все же существует, нет радости. Лучше всего это видно по Крыму — да, наш, и это правильно, но радость ушла почти сразу после аннексии. Остались злоба и обида на весь мир.
К декларируемым планам властей люди всерьез не относятся и чаще всего просто пропускают их мимо ушей. Когда министр обороны Шойгу объявил о намерении построить в Сибири «три, а лучше пять новых городов» с населением «триста тысяч, а лучше пятьсот или миллион», не было, наверное, в стране человека, который бы подумал, что такое строительство действительно начнется.
Владимир Путин не лидер российского народа — он лишь средоточие власти. Его слова неинтересны — его выступления рядовые граждане не смотрят, не спрашивают друг друга, мол, пропустил, что он сказал? А лидеров слушают, их мнения интересны. Радиообращения Рузвельта во время войны слушали по 60 млн американцев из 120-миллионной тогда Америки. То есть все! Он был не просто президентом, но лидером. А у нас, когда Международный уголовный суд выписал ордер на арест Путина, не было ничего похожего на возмущение, а когда дрон врезался в Сенатский корпус Кремля и представитель Песков объявил это покушением на жизнь Путина, не было никакого волнения о его безопасности.
В общем, фашистское государство в России есть, а вот фашистского общества создать не получилось. Фашистское общество — это энтузиазм, экзальтация, надежда, сильные эмоции. Для России же больше подходит метафора старой, уставшей от жизни женщины, которая хочет только, чтобы ее оставили в покое.
Да, приписываемого России в основном нет, но есть, увы, покорность властям, принятие того факта, что изменить ничего невозможно, а значит, надо подчиняться, минимизируя, по возможности, ущерб лично для себя и своей семьи. Есть уверенность в вечной враждебности к нам всего мира, прежде всего западного, враждебности, которая была, есть и будет. Есть возрастающая вера в смутный конструкт величия. Есть жестокость и военные преступления, которые как минимум не отторгаются, а воспринимаются как нечто естественное в ситуации войны. Или просто одобряются. И есть тот неожиданный для многих, в том числе и для автора этих строк, факт, что поток гробов никак не отразился на восприятие населением ни политики властей, ни людей, эту политику осуществляющих.
Мы должны понять, почему страна, двигавшаяся, казалось бы, в более или менее правильном направлении, свалилась — да так быстро и легко! — в полный мрак. Если поймем, то есть шанс, что после того, как закончится сегодняшний цикл традиционного для нас безумия, удастся предотвратить новый рецидив.
Почему у властей получилось
Власти в относительно короткие сроки добились пассивности, принятия войны и жестокости, веры в противоречащие здравому смыслу и повседневному опыту людей конструкты, готовности и даже желания быть обманутыми. Люди поверили не столько в саму власть — здесь присутствуют весьма критические настроения, но в ту картину мира, которую власть им предлагает.
Для начала власть сделала очень важную вещь — она подняла самооценку тех людей, на которых опиралась. После потрясений конца восьмидесятых — начала девяностых национальная самооценка снизилась: реформаторы не смогли предоставить людям достаточных аргументов для самоуважения. Логически безупречные лозунги и цели, например «догнать Португалию» (если хочешь догнать бегущую впереди группу — страны Евросоюза — то надо сначала догнать того, кто бежит позади всех, тогда это была Португалия) не пробуждали чувства гордости и ощущения великой цели. Путин же предложил очень простую конструкцию: мы лучше всех; поэтому нам завидуют; стать такими, как мы, они не могут (потому, что мы особенные, не обязательно «хромосома Мединского», но особенные); поэтому они нас не любят и стремятся поставить на колени и всячески затормозить наше развитие; но мы самые сильные и мы их победим. Мы — лучшие! На фоне цензуры на федеральных каналах и аннексии Крыма это работало — люди и вправду стали считать, что мы самые лучшие и самые великие. Ощущение своей страны как великой по данным опросов растет до сих пор!
Но это объясняет не все. Есть большой соблазн вывести очередную русскую катастрофу из особенностей нашей истории — Орда, Грозный, Сталин. Мне это не представляется правильным.
Во-первых, настоящее зависит, конечно, от прошлого, но не предопределяется им. В истории любой страны можно найти любые образцы. Актуализация этих образцов — не автоматический процесс, а результат сознательного или полусознательного выбора, который делает ее активный, влияющий на политику слой — в каждый исторический момент страна сама выбирает, чему из своего прошлого ей наследовать, что и кого брать в качестве естественного образца. В нашем случае, например, Александра Третьего или Александра Второго? Исходить из того, что Россия, по выражению Екатерины, «есть европейская держава» или из того, что единственные ее союзники — армия и флот?
Во-вторых, Орда или Сталин — это институты и методы управления. Чувства и взгляды людей не воспроизводятся, они не являются просто эпифеноменом институтов. А нам надо понять, почему в России стали модальными или желательными именно распространенные установки — политика сегодняшнего российского государства стоит не столько на прямом насилии по отношению к подданным, сколько именно на принятии предложенного властями мироощущения.
Пропаганда оказалась столь успешной не только благодаря несомненным талантам правительственных идеологов и агитаторов, манипулирующих сознанием людей. Ее успех оказался возможен потому, что она опиралась на прочный фундамент десятилетиями существовавших стереотипов и представлений, что предлагаемые пропагандой образы страны и мира не только не противоречили, но и подтверждали то, с чем люди склонны были соглашаться. Именно поэтому с этой пропагандой так сложно бороться — опровергая конкретное утверждение (историю «мальчика в трусиках» например), мы вступаем в противоречие со всей системой установок, которые и позволили людям так легко поверить в этот фейк. Корни этой системы уходят в советское и даже дореволюционное время.
Наша проблема в том, что эта система установок распространялась и утверждалась вовсе не только тупой официальной пропагандой. Это не официальные документы КПСС, не брежневская «Малая земля», не так называемая «секретарская проза» — бездарные произведения приближенных к власти секретарей Союза писателей СССР. Это все не читалось, огромные тиражи сразу отправлялись на переработку, а сами идеи не затрагивали сознания людей. Но то, что лежит в основе сегодняшнего варварства было, как это ни печально, имманентной составляющей очень талантливых и действительно популярных произведений, оказавших влияние на каждого из нас.
Разрушительная мифология
Советская культура неустанно продуцировала мифы о человеке и стране. Они основывались не на реальности, разумеется, а на представлениях о должном. Причем, это был не только государственный заказ, прямо сформулированный властями или угаданный исполнителями, как мифические истории о героях-пионерах или 28 панфиловцах, но и собственные взгляды авторов — поэтому и получалось так убедительно.
Разумеется, люди вовсе не обязательно интериоризировали предлагаемые мифы и тем более не следовали им. Так, постоянные утверждения о бескорыстии советского человека, о его готовности и даже желании трудиться бесплатно и незаинтересованности в деньгах на поведение людей никак не влияли — они хотели за свой труд получать деньги, а бесплатно работали лишь под принуждением — в колхозах, в лагерях и иногда на субботниках. Но эти мифы как минимум показывали человеку, чего хочет власть, каким она видит «правильный» мир, «правильного» человека и свои взаимоотношения с ним. Ниже — несколько примеров традиционной мифологии, вышедших из-под пера очень талантливых людей и знакомых каждому и нас с детства. Но мы не задумывались над смыслом постоянно повторяемых слов.
Отношение к человеку
«Отряд не заметил потери бойца», — песня, как и триумфальное движение вперед, не прервались из-за такой мелочи, как гибель одного из героев.
«… в траве некошеной остался маленький трубач», — то есть они его даже не похоронили!
Разумеется, это не означает, что люди, действительно, так относились к своим потерям. В реальности все могло быть и было, наверное, по-разному, в том числе и по-человечески. Но те, кто не заметил гибели товарища или оставил тело трубача, положительные герои! Собственно, это тот образец, которому предлагается следовать. Знаменитое сегодня: «Родина бросит тебя, сынок. Всегда!» — стоит на прочной культурной базе.
Этот миф коренным образом отличается, например, от мифологии «Спасти рядового Райана» — не берусь судить, насколько эта мифология соответствует практике американской армии, но декларируется именно такое отношение к человеку — ничего не пожалеем, но спасем. И такого рода мифы, то есть нормативные представления о том, как государство должно относиться к человеку, воплощаются в действиях. Например, когда в 2006 году палестинскими террористами был похищен израильский капрал Гилад Шалит, Израиль, следуя именно общественным настроениям, начал для его освобождения масштабную военную операцию, фактически войну! А когда и это не увенчалось успехом, обменял его на 1027 человек, более четырехсот из которых были непосредственно виновны в убийстве нескольких сот израильтян.
Кстати, сейчас именно эти установки на спасение каждого сдерживают Израиль, заставляя дозировать удары по «Хамасу» — у них заложники, спасти которых надо любой ценой.
Естественность территориальных захватов
Мифы действуют тогда, когда они излагаются талантливо. Как и готовность отказаться от человека, идея естественности захватов подается красиво и привлекательно:
«Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя!»
Это коренным образом отличается от киплинговского мифа:
«Несите бремя белых, —
И лучших сыновей
На тяжкий труд пошлите
За тридевять морей».
Здесь тоже захват чужой земли, но во имя цивилизаторской миссии (придуманной именно тогда, когда писал Киплинг). А у Павла Когана никакой другой цели, кроме величия («сияния»), не просматривается.
Захваты столь естественны, что мы часто даже не замечаем прямых на них указаний:
«Но как-то раз в дожди осенние
В чужой земле, в чужом краю
Полк оказался в окружении,
И командир погиб в бою».
Мы обращаем здесь внимание на гибель командира и последующий подвиг трубача, а не то, где это происходило. А что делал полк в чужом краю? За что погибли и командир, и трубач, и, надо полагать, многие другие? И не потому ли «трава некошеная» — очень тревожный символ, что туда пришел этот полк?
Право на насилие
«Но привычно пальцы тонкие
прикоснулись к кобуре», —
героиня Окуджавы — положительная героиня! — прикасается к кобуре «привычно». В кого она будет стрелять, скольких уже убила, скольких еще убьет? В силу необходимости, конечно, во имя конечной победы добра. И это не какой-нибудь Z-патриот, это великий поэт, песни которого все мы пели на антикоммунистических митингах — «Возьмемся за руки, друзья!», стихи которого стали символами гуманизма и человечности. Он сам не заметил, что написал?
Насилие вплетено в романтику. Не все обращали внимание на то, что на борту бригантины Когана пираты — «Вьется по ветру Веселый Роджер…».
А в веселой пиратской песенке есть слова, о смысле которых просто страшно задумываться:
«… И только малютку леди
Я выбираю сам!»
Это сидит в нас очень глубоко. Например, сегодня в оппозиционной среде гораздо больше думают о наказании плохих людей (путинских олигархов, которых надо лишить собственности и вида на жительство на Западе, военных преступников, которых надо предать суду), а не о создании хорошей жизни для людей хороших, как будто она наступит автоматически после наказания плохих. А ведь опыт Октября, когда действительно стало плохо многим плохим людям, показывает, что это не так — миллионам хороших стало еще хуже.
Насилие, конечно, оправдывается высокими целями.
«Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать».
Вопрос о том, поступал ли такой заказ от крестьян гренадской волости, даже не ставится. Но мы и без заказа! А во время кавказских войн не какие-нибудь Z-безумцы, а Пестель, Муравьев, Лунин приветствовали генерала Ермолова, воевавшего методами, которые выходили за рамки приемлемого даже и для того времен. Во-первых, горцы дикие — как с ними еще? Запрет на геноцид и неправомерную жесткость не распространялся на тех, кто был как бы не совсем человеком, буйным дикарем. А во-вторых, и это и вовсе поражает, земля у горцев богата, а хозяйствуют они на ней плохо. То есть оправдывался прямой грабеж! Та война так и не закончилась!
Отношение к смерти
Слова Путина, что лучше погибнуть на войне, чем от водки или в ДТП, не являются чем-то новым для нашей культуры:
«… так лучше, чем от водки или от простуд!» (Владимир Высоцкий, «Вершина») — если это и не апологетика смерти, то, по крайней мере, снижение ценности регулярной, не героической жизни. Отрицание того самого мещанства, с которым так успешно боролась и советская, да и дореволюционная культура.
Подвиг, героическая смерть самоценны:
«Смело мы в бой пойдем
За власть советов
И как один умрем
В борьбе за это!»
В песне не говорится, как хорошо мы будем жить при этой прекрасной власти, — мы все умрем. Не говорится даже, что она будет установлена ценой нашей гибели. Смерть в бою естественна и даже желанна, она является целью и оправданием жизни! Путин посмертно награждает высшими наградами в том числе и тех военных, которые не совершили ничего героического, просто стали жертвами обстоятельств. Например, летчику, которого сбила турецкая армия и расстреляли с земли какие-то «партизаны» в самом начале войны в Сирии было присвоено звание Героя Россия. А его выживший товарищ тоже был награжден, но уже просто орденом. Погибнуть надо было!
Все это, конечно, не значит, что люди руководствуются этой безумной идеей, но они понимают, чего хочет от них Родина. Она не хочет, чтобы ты жил, она хочет, чтобы ты умер!
Свобода выбора себя
Человек в нашей традиционной, а теперь и официальной картине мира является функцией тех групп, к которым принадлежит — функцией пола, профессии, возраста, национальности, конфессии. Эти группы призваны полностью, практически, определять его поведение, он обязан не только вести себя так, как предписывает группа, но и чувствовать то, что ему подается как правильное. Мужчина, например, должен быть суров и немногословен, любить спорт, машины и оружие — соответствовать канону маскулинности. Житель Петербурга должен болеть за «Зенит». Русский должен пить водку, а не виски или коньяк — это говорил Руцкой еще в бытность вице-президентом. Конечно, все это не только у нас — арийцу должна была нравиться северная природа, а те, кто признавались в любви не к дубам, а к кипарисам, вывали законное подозрение.
Каноны групп при этом нигде четко не сформулированы, они как бы в подсознании. Поэтому, как и всегда в ситуации неопределенности, появляются люди, готовые облечь неясные требования в четкие и вполне императивные слова, объявлять, а иногда и осуществлять наказание за выход за ими же определенные пределы. Те, кого называют исламскими террористами, убили значительно больше мусульман, чем не мусульман, — они карают тех, кто не идет по пути Пророка. Предполагается, что им ведом этот путь и что им вручено право карать. А Проханов как-то сказал, что для русского человека государство важнее жизни. Ну а тот, для кого это не так, — не русский.
Человек в этой картине мира может рассчитывать на положительное к себе отношение только в том случае, если он соответствует общественным ожиданиям, вытекающим их его групповой принадлежности. Феминистки, например, выбиваются из канона, следовательно, подозрительны. Государственное давление на феминизм, оформленное теперь уже и законодательно, опирается на прочную базу предрассудков и настороженности.
Традиционная мораль запрещает одну из главных человеческих свобод — свободу выбора себя. Свобода состоит в собственном, личном понимании того, что значит быть русским, татарином, православным, мужчиной, офицером и так далее. И какие все это накладывает на тебя обязательства. Это касается и того, что ты обязан делать, исходя из твоей гражданской принадлежности, в чем состоит твой гражданский долг.
Свободный человек все это решает для себя сам и сопротивляется по мере сил диктату извне (я знаю действующего священника РПЦ, который не соблюдает посты — Господу, говорит он, это не нужно). А человеку со всех сторон говорят, каким он должен быть, обещая награду за правильное поведение и наказание — за неправильное. По мере движения политико-идеологической системы нашей страны в сторону Орды и Николая Первого эти требования становятся все более жесткими и императивными, затрагивая любые проявления человеческой свободы — и поведение, и чувства.
На уровне поведения — это бесчисленные новые законы, которые можно не перечислять. Но и регламентация чувств усиливается уже не первый год. Когда-то требовалось скорбеть по поводу гибели очередного Моторолы или Захарченко в донецком кабаке, но теперь уже предательством является само отсутствие поддержки войны. Песков сказал, что репрессироваться в случае возвращения будут те релоканты, которые желают победы Украины (то есть, не только те, кто содействуют ее победе, но и те, кто ее просто желает). А генерал Гурулев и вовсе привал к физическому уничтожению тех, кто не поддерживает «специальную военную операцию».
Государство в этой идеологии поглощает собой страну, а значит, любое несогласие с государством становится преступлением или изменой, вне зависимости от того, принят уже соответствующий закон или еще нет. Чтобы почувствовать это, людям не нужны специальные разъяснения Пескова или Путина — это растворено в воздухе. Сопротивление этому давлению, в принципе, возможно, но это требует наличия альтернативных сообществ, где доминируют другие нормы и где человек может получить психологическую поддержку. Но таких сообществ становится все меньше, а на значительной части территории России их и вовсе нет. Естественно, большинство людей не идет на риск репрессий или хотя бы психологического дискомфорта, на которые обречены выбивающиеся из строя. Даже осторожные и дозированные протесты, и коллективные, и индивидуальные — отказ, например, от участия в Z-уроках для детей или высказывание неодобрения военной формы для дошкольников — становятся уделом только самых смелых людей. Устанавливается тишина!
Мы, кстати, не уникальны. Стефан Цвейг писал, что, когда во время Первой мировой войны он выступал против волны ненависти к Англии и англичанам, он оказался в полной изоляции, что никогда он не чувствовал себя столь одиноким, как в те годы в своей собственной стране. Правда, в той Австрии за это не репрессировали, всё ограничивалось остракизмом.
Противостояние между теми, кто за право человека самому решать, каким ему быть, и теми, кто требует растворения в группах, происходит по всему земному шару. И это главное противостояние. Мы видим наступление на свободу быть собой во всех практически странах. Это симптом мирового кризиса, в котором наша страна — лишь частный случай общей пугающей тенденции. Мы просто уже свалились в ту пропасть, на краю которой стоят сейчас очень многие страны.
Отказ от ответственности
Ощущение ответственности не только за свои персональные действия, но и за участие в чем-то коллективном для советского человека было нехарактерным. Собственно, так осталось и сейчас. Тот, кто делает ракеты, ни в коем случае не считает себя виновным в убийствах украинцев — он же не нажимает на кнопку. А кто нажимает — не по своей же воле, а по приказу. Во-первых, некуда деваться — приказ, во-вторых, не я, так другой, какая разница? Человек — просто приставка к кнопке.
Здесь две причины, одна политическая, а другая сугубо психологическая.
С политической понятно — много поколений наших сограждан были включены в жесткие иерархические структуры и жили в ситуации невозможности следовать своим представлениям о должном. Если ты не участвуешь в принятии решения и не можешь отказаться от выполнения идущего сверху приказа, то чувство ответственности за последствия у большинства людей и не формируется — они не субъекты. Кроме того, полная невозможность влиять на решения начальства способствует эмоциональному дистанцированию — они что-то там делают, но это без меня, это какая-то другая жизнь, к которой я не имею никакого отношения. Иногда, конечно, последствия их барских забав отражаются на мне — мобилизация например, но я и тут не вступаю с ними в диалог — он принципиально невозможен — а лишь пытаюсь минимизировать негатив для себя и своей семьи.
Рост психологической дистанции между человеком и государством, рост ощущения невозможности повлиять на глобальные решения — проблема многих стран. Про американскую, например, ситуацию очень убедительно написал Фарид Закария. Но мало где эта пропасть между людьми и политическим руководством страны столь глубока и имеет такую мощную историческую традицию, как в России.
Психологическая причина менее очевидна. В социальной психологии есть понятие атрибуции ответственности — с чем, с какими обстоятельствами связываете вы причины своих поступков и поступков других людей. Обычно выделяют два типа атрибуции — ситуативную и личностную. В первом случае вы объясняете все сложившейся ситуацией, внешними по отношению к субъекту условиями, во втором — его личностью. То есть он поступил так, как поступил, или с ним случилось то, что случилось, потому что так сложились обстоятельства или потому, что он просто такой человек. Например, человек напился потому, что перед этим две ночи не спал и его организм среагировал на алкоголь нестандартным для себя образом, или он просто жалкий алкоголик, неспособный контролировать собственное поведение.
Личностная атрибуция обычно выходит на первый план, когда мы говорим о чужих нам людях, особенно о тех чужих, кто нам не нравится. По отношению же к себе и к тем, к кому испытываем симпатию, мы чаще используем атрибуцию ситуационную, особенно когда речь идет о поступках, которые могут быть оценены другими людьми как недостойные. Да, я отступил, но не потому, что трус, а потому, что силы были не равны — Кутузов тоже отступал. Я дал взятку гаишнику, но не потому, что я вообще стремлюсь подкупом избавить себя от следования закону, а потому, что водитель абсолютно бесправен, закона нет, суд будет на стороне полицейского и взятка — единственный способ избежать больших неприятностей.
То есть, я отступающий, я дающий взятку — это как бы и не совсем я, это не отражение моей личности, а лишь естественная реакция на ситуацию. Где, в каких ситуация надо искать мою бессмертную душу, меня как целостную личность, не ясно.
В самовосприятии советского человека ситуационная атрибуция, разумеется, доминировала. Это естественно — для жизни, в которой от тебя мало что зависит, она психологически наиболее выгодна. Но одним из последствий этого является неразвитое чувство личной ответственности за происходящее с тобой и вокруг тебя. Ответственность (и вину) я могу чувствовать только, если Я — всегда Я, если то, что я сделал вчера на работе, наполняет меня гордостью или стыдом сегодня дома. А если там, на работе, был кто-то другой, то и вопроса нет. Однажды, еще при советской власти, мне довелось разговаривать с продавцом мясного отдела соседнего магазина. И он сказал мне, что он, мол, честный человек. Я ответил, что это не так, поскольку свою машину, например — роскошь по тем временам — он купил не на заработанные, а на украденные у меня и у таких, как я, деньги. Он искренне обиделся: «Как же ты не понимаешь, это же работа!» Он работал вором, но продолжал считать себя честным человеком. Между прочим, не исключено, что он и был таковым в общении со своими близкими.
Понятно, что на такой психологической базе чувство ответственности за то, например, что делает моим именем государство, возникнуть не может.
Автостереотипы о стране
Важно, что думают о нас другие. Но во много раз важнее, что мы сами думаем о себе.
Понимая, что страна очень разнообразна, мы тем не менее оцениваем что-то как для нее естественное, а что-то — как случайное, привнесенное, не имеющее шансов закрепиться. И в этих оценках часто сходятся люди диаметрально противоположных политических взглядов.
Многие либералы, мечтающие о свободе и демократии в России, верят тем не менее, что естественным для нее состоянием является именно диктатура, что самовластье Сталина или Грозного отражает менталитет русского народа, а Александр Второй или Михаил Горбачев ему чужды.
Более того, значительная часть населения и даже многие либералы считают, что именно с авторитарной властью в России были связаны периоды взлетов, а либеральная власть приводила к хаосу. Факты при этом благополучно игнорируются. Например, после освобождения крестьян в России строилось в разы больше железных дорог (в погонных метрах железнодорожного полотна), чем при Сталине, хотя «кровавый царский режим» не располагал ни миллионами бесправных рабов, ни концлагерями, ни чекистами. А на то, что экономический рост царствований Александра Третьего и Николая Второго был предопределен преобразованиями Александра Второго, обращал внимание даже небезызвестный экономист Ульянов-Ленин, который писал, что «после Великих реформ Россия стала развиваться поистине американскими темпами».
Собственно, история политического развития России тоже не подтверждает тезис о естественности диктатуры и подавления. Авторитарные режимы России неизменно заканчивались крахом или не переживали смерти властителя, а новая власть за восстановлением порядка обращалась не к жандармам, а к либералам — власть Александра Второго после Николая или власть Горбачева после «застоя». Как и во всем мире, развитие и порядок в России может быть обеспечен именно демократией и свободой, а вовсе не лагерями.
Опыт многих стран показывает, что улучшить ситуацию можно только тогда, когда активная часть общества отказывается верить в обреченность собственной страны — на отсталость, коррупцию или диктатуру. Так вырвалась в группу лидеров технологического развития отсталая когда-то Финляндия, поборола коррупцию Грузия, стала, несмотря на кошмар Третьего Рейха, стабильной демократией Германия.
Миф о народе
Придуманный нами самими миф о российском народе, наверное, самый деструктивный из всех. Собственно, этих мифов много.
Есть миф о народе-богоносце, погруженном в поиски Правды, возносящемся над повседневной суетой (и потому не озабоченном качеством собственной жизни).
Есть — о народе добром, превыше всего ценящем справедливость (скептически при этом относящимся к закону), соборном, всегда готовом прийти на помощь и простить врагов.
Есть — о народе-государственнике, преданном государству, каким бы оно ни было, принимающем задачи его укрепления и расширения как свои, готовым ради государства пожертвовать и своим благополучием, и самой жизнью (анонсированные Матвиенко очереди в военкоматы — оттуда).
Есть — о народе злобном и буйном, проявляющем себя в грабежах и насилии, воспринимающем доброту как слабость, всегда готовом к бунту, от которого его способна удержать только сильная и готовая на жестокость власть.
И все это правда, как и многое другое, что уже сказано и что еще можно сказать. Но важно, что это правда не только о русских, но и о французах, американцах или турках. Обо всех! Ибо в каждом есть все, причем одновременно.
Но в придуманном самими россиянами, прежде всего интеллигенцией, мифе о народе доминируют именно деструктивные черты — исходящая от народа угроза, необходимость постоянного контроля, опасность предоставления ему воли. Это представление давно уже интериоризовано значительной частью населения. «С нами иначе нельзя, дай нам волю, мы ж такого натворим!» — кто не слышал таких высказываний от представителей самых разных слоев общества? А свободные выборы по мнению многих вполне либеральных людей опасны: «Представляете, кого они выберут?»
Представление об имманентной деструктивности русского (российского) человека оказывается очень важным для тех людей во власти, которые продолжают сами себя ассоциировать с разумом и европейским путем — такие там есть до сих пор. Государственное насилие — прямое подавление протестов, манипуляции выборами и так далее начинает выглядеть единственно возможной стратегией, а внедрение демократических институтов, именно из-за деструктивности народа слишком сейчас опасное, откладывается до тех времен, когда он перевоспитается и станет соответствовать высоким требованиям европейских институтов. Опасения, кстати, имеют под собой основания — вспомните голосование за Жириновского в 1993 году! Да и в других странах народное волеизъявление иногда выносит наверх людей весьма странных, а иногда и просто преступных. Но проблема в том — и разумные люди во власти не могут этого не понимать — что уничтожение демократии приводит не к росту демократического менталитета и запроса на свободу, а наоборот, к общественной деградации и запросу разве что на более жесткую диктатуру.
Мифологичность представлений о своих согражданах естественным образом возрастает в отсутствие публичной общественной дискуссии, когда альтернативные точки зрения не высказываются и даже умные люди оказываются, хотя бы частично, не всегда осознавая это, под воздействием официальной пропаганды, доминирующей в информационном потоке. Они начинают верить, что «простому человеку» важен Донбасс, что ему больно будет увидеть украинский флаг над Севастополем, что европейский путь ему не подходит и так далее.
Русская интеллигенция (не вся, конечно) придумала страшный народ, сама его испугалась и, как это ни позорно для интеллекта и морали, обращается за защитой от него к властям, которым, по крайней мере, можно попробовать приписать какую-то рациональность. Получается своего рода Пигмалион, только ожившая статуя обернулась не прекрасной женщиной, а монстром, стремящимся уничтожить своего создателя.
Разумеется, эти опасения беспочвенны. Наши люди не кидаются на улице друг на друга, довольно легко, как показывает опыт эмиграций, вписываются в европейские институты, голосуют не более иррационально, чем американцы или европейцы — доказательством могут служить результаты выборов в Учредительное собрание, да и тот факт, что, пока в девяностые выборы у нас были настоящими, на них никогда не побеждали всякие Русские национальные единства и другие фашисты (Жириновского люди как фашиста не воспринимали и вообще не относились к нему слишком серьезно).
Но perception is reality! Вера в разрушительные устремления сограждан объективно оправдывает диктатуру, а значит, и все, что эта диктатура творит.
Что с этим делать?
Ближайшее будущее России — не в наших руках. Мы можем и должны содействовать разумному сценарию, но не в наших силах самим реализовать его.
Но если представить себе почти чудо — Россия выйдет из этого мрака, режим сменится, война закончится возвращением Украине всех отторгнутых у нее земель и не случится мировой войны — то что можно и нужно делать для того, чтобы не допустить рецидива, чтобы в России вновь не установилась диктатура?
Очевидно, для этого надо будет лоббировать (именно лоббировать, так как после Путина будет не демократия, а, по крайней мере на какое-то время, новая, хочется верить, более разумная и менее жестокая диктатура) действия в сфере восстановления институтов, экономики, коренной реформы всех правоохранительной системы и так далее. Часть этих действий очевидна, часть — понятна лишь профессионалам, которые должны будут убеждать в их необходимости не только власть, но и ориентированный на демократию сегмент общества.
Но, поскольку данный текст посвящен не всем, а лишь культурным и психологическим основаниям российской катастрофы, обратимся к некоторым — далеко не полному списку! — тех действий, которые находятся в контексте именно этого ряда феноменов.
- Будущее России во многом зависит от отношения к нам Запада. Если среди политически активной части западного общества окончательно утвердится представление о том, что Россия с силу самой своей природы и прежде всего авторитарной сущности ее людей обречена на диктатуру, Европа и США будут озабочены лишь защитой от нас, а никак не поддержкой у нас демократических тенденций. Более того, они вступят в союз с тем диктатором, который пообещает им безопасность, и предпочтут не замечать того беззакония, который он будет творить в своих границах. Если мы не хотим этого, мы должны убеждать Запад не только в том, что Путин и его команда — преступники, опасные для самого существования западной цивилизации, — они это и так понимают. Не только в том, что в России есть и такие люди, как мы, которые хотят свободы своей страны и не поддерживают путинские авантюры, — это они тоже понимают. Мы должны убеждать наших западных собеседников в том, во что, как это ни печально, не верят и многие из нас, — что обычные российские люди, те самые, которые голосуют за Путина, не протестуют против войны и покорно идут на убой, не безнадежны. Что в изменившихся условиях они будут вести себя совершенно иначе, в соответствии с нормами цивилизованного общества. А значит, не надо ставить крест на стране!
- Мы должны понять сами и убедить других, что не стоит бояться какого-либо сопротивления при смене курса. Его не будет, как не было никаких попыток народного сопротивления краху коммунистической диктатуры и распаду советской империи. Люди поддержат — так же пассивно, как сейчас поддерживают войну — прямо противоположную политику, ведь они не являются бенефициарами политики нынешней. Конечно, это требует изменения информационных потоков. Но здесь есть основания для оптимизма — когда в 2018 году пред Мундиалем пропаганда несколько снизила уровень проклятий Западу, социологи зафиксировали резкое улучшение отношения людей в Евросоюзу и США. Люди готовы отказаться от безумия, им надо просто немного помочь.
- Необходимо — и это прямая задача интеллигенции — повышать национальную самооценку, то есть находить для национального самоуважения не те архаичные и агрессивные концепты, которые предлагает нынешняя власть — а она требует гордиться территориальными захватами, прошлыми и нынешними, подавая их как компенсацию исторических несправедливостей, гордится страшными цифрами потерь во Второй мировой войне, способностью людей жертвовать нормальной жизнью ради придуманных в Кремле фантомов, — а что-то принципиально другое. Конечно, в условиях глобального технологического отставания и крайне низкого качества жизни эта задача чрезвычайно сложна. Но если она не будет решена, то неизбежно появится запрос на нового диктатора, который вновь объяснит гражданам России: они — лучшие, потому что захватили столько чужих земель и положили столько жизней неизвестно за что. Путин очень точно почувствовал, что тоска людей по национальной гордости открывает путь самовластью. Мы должны будем предложить свой, конструктивный вариант для успешной идентичности на уровне страны. У меня нет ответа на вопрос, как это сделать. Я лишь понимаю, что это необходимо и что это интеллектуальный вызов огромного масштаба.
- И последнее, самое сложное в этом ряду. Оно касается не работы вовне — в СМИ, в политических структурах — а работы внутренней. Люди, стремящиеся к европейской России — большинство из них — должны изменить собственное отношение к согражданам. Мы озабочены «социально близкими», такими, как мы, — политзаключенными, беженцами или теми, кто хоть и остался на Родине, но внутренне против режима. Это естественно, но непростительно — это делает ситуацию безнадежной. Поскольку закрывает нам возможность коммуникации с большинством россиян — политически пассивных, подчиняющихся властям, голосующим как велено и идущим на войну. В нашей среде по отношению к ним доминирует взгляд сверху, если не полное их игнорирование. Но в том будущем, о котором мы мечтаем, нам жить вместе с ними, а не только с теми, кто стоял рядом с нами в пикетах. Они, «глубинный народ», будут голосовать на свободных выборах, будут нашими соседями по лестничной клетке, а их дети будут учиться в одном классе с нашими детьми. Мы редко обращаемся к ним, а когда все-таки делаем это, в наших словах нет сочувствия их ситуации, нет желания сделать их жизнь лучше. Зато часто есть презрение к ним, объяснение того, что они сами во всем виноваты и просто платят по счетам. И это отношение свысока пробивает любой экран, а потому наши слова не слышны, отвергаются, сколь бы правильные вещи мы ни говорили. Не в том дело, как мы говорим — это поправимо, а в том, что мы чувствуем по отношению к ним. Апостол Павел сказал: «Если я говорю языками ангельскими или человеческими, но любви не имею…». Вы скажете, а за что их любить, а что кроме презрения они заслуживают? Во-первых, не согласен, а во-вторых, если вы думаете так, то забудьте о какой-либо возможности демократии в России — ее не будет, если в нее не встроится большинство, которое вы презираете. И о возвращении, кто сейчас в изгнании, тоже забудьте.
Все у нас очень плохо. Шансов исчезающе мало. Никто не обещает нам успеха.
Но ведь и поражение не гарантировано!
