Да, этот сарказм рассказчика романа Серениуса Цейтблома хорошо передавал чувство, с которым мы тогда, словно новыми глазами, озирались на случившееся с нашей страной.
«Эта война»
Зайдя в библиотеку, чтобы проверить цитату в оригинале, я стал листать стоявший рядом том манновских эссе «Германия и немцы» и наткнулся в нем на статью, которая не только не переводилась прежде на русский, но и мало когда цитировалась немецкими исследователями Томаса Манна. Статья называлась «Эта война…» и была написана Манном по следам первого шока от начала Второй мировой — войны, в возможность которой писателю до последнего не верилось, поскольку он считал Гитлера шантажистом и манипулятором.
«То, что называют «прогрессом» — нравственным, интеллектуальным, да и техническим — в целом привело цивилизованный мир к пацифизму. Народы, обычные люди, прохожие ничего не желали больше знать о войнах; такое средство приводить человеческие дела в порядок казалось им устаревшим, неподходящим и губительным. … Цивилизация чувствовала, что больше не выдержит войны, мысль об этом приводила ее в ужас. Насколько он силен, видно по промедлениям и нерешительности, которые все еще мешают взяться за войну, ставшую делом решенным, со всей ужасающей серьезностью ее средств. И вот этой почти уже достигнутой пацифистской позицией и убежденностью цивилизованного человечества злоупотребляют и манипулируют нравственно отсталые, одновременно потешаясь над прогрессом и спекулируя на нем».
Прочитав эту статью, я понял, что она должна как можно скорее появиться в России — промедлением казался буквально каждый день. Через два месяца, в июне 2022 г., русский перевод вышел отдельной книжкой в небольшом московском издательстве. С чего это ощущение актуальности, почему такая спешка, будто никто до Манна не осуждал войн?
«Смердит до небес»
Дело было не в перекличке событий, сходстве применяемых государствами практик и сопоставимости масштабов внутреннего и внешнего террора, а в феноменологическом описании того, как амбиции великой державы, подпитываясь идеологией особого пути и абсолютного суверенитета, переходят в кровавую агрессию. Немецкий писатель смотрел на случившееся как на последовательное продолжение внутренней политики правящего режима и пытался объяснить нации, в каком отношении она должна находиться к власти, ослабить узы, которыми скованы власть и народ, побудить его воспротивиться происходящему вместо того, чтобы предоставлять себя в распоряжение режима.
Одно дело — критиковать свое правительство как таковое, его внутреннюю политику. Это было всегда и всюду.
Другое дело — критиковать власти за то, что они ведут войну, и даже желать своей стране поражения. Это подход, знакомый как минимум со времен Первой мировой, подпитываемый идеями классовой борьбы и мировой революции.
Но еще есть и третье — объяснять соотечественникам, что имеющаяся власть несет собой угрозу самому существованию страны и нации, их чести и духовной ценности, их достойному месту среди человечества, и потому избавиться от правящего режима нужно любой ценой. Но прежде, чем избавиться, и ради этого избавления — отделить страну от власти через собственный пример, собственную гражданскую позицию, оспорить у власти функцию представительствования. «Где я, там Германия». Вот такой голос должен был зазвучать и зазвучал теперь в России:
«Мы стоим перед тем прискорбным фактом, что немецкий народ поддерживает тех, кто находится у власти, и (во время войны еще неколебимей, чем прежде) верит, что он должен сделать своим собственным делом то, что давным-давно является исключительно их делом, и вот уже шесть с половиной лет предоставляет все свои умения, силу, терпение, дисциплину, жертвенность в полное распоряжение жалкому дилетантизму своих правителей. … Почему он это делает? … По душе ли ему эта разновидность людей, которым злополучная, густо замешанная на обмане и мошенничестве фортуна позволила возвыситься до статуса хозяев народа? … Всей своей плотью, всем, на что ты способен и что у тебя есть, требуется покрывать эту систему, коррупция которой смердит до небес, чьи ущербные бонзы предаются сатрапической роскоши и с помощью огромных зарубежных активов намерены продолжать вести статусную жизнь, если, как они всегда предчувствовали, с властью в стране им придется однажды расстаться».
«Идет война, из года в год становившаяся неизбежной — настоящая, безоговорочная, — и это уже не бесцеремонное разгуливание маршем по пределам беспомощных соседей, а борьба не на жизнь, а на смерть с противниками, чья моральная позиция подкреплена огромными ресурсами. Расплата только начинается. Все культурные запреты и ограничения, все лишения материальных жизненных благ, которые бессовестная экономика войны, высасывающая из нации всякую субстанцию, наложила на нее с самого начала, будут десятикратно умножены в условиях блокады, страшного напряжения войны на истощение. Немецкий народ выносит и будет выносить ее — его противники могут быть уверены, что выносить блокаду он будет очень долго. Он будет переносить лишения, истекать кровью и терпеть год за годом, потому что истеричный проходимец, видите ли, возвратил Германии честь, а народ с заново обретенной честью позволяет обращаться с собой и обращается с Европой так, как это делает Германия — так и никак иначе. Кто бы вразумил немецкий народ, что он никогда не терял своей чести? Что это ему просто внушили мерзавцы, чтоб он бросился им в объятия и превратился в бешеного преступника из-за потерянной чести?»
«Насилие наконец-то встретилось с ответным насилием — и вот теперь немецкий народ … позволяет себя убеждать и сам убеждает себя в том, что вина за эту войну лежит на других, — причем, в идиотском противоречии с этим тезисом, на этих других его приучили смотреть как на «слабаков“-пацифистов, как на цивилизации с вырожденческим мировоззрением, не способные более ни на какие исторические деяния. Германия собиралась твердой миротворящей рукой построить новый, лучший, более справедливый мировой порядок, а прогнивший Запад, не желающий, чтобы Германия это делала, чтобы она вообще жила, разлегшийся на своих богатствах … и ревниво сопротивляющийся любому более справедливому порядку, мешает ей в этом».
Цитаты из этого эссе, в которые, как в зеркало, смотрится нынешний политический день, можно подбирать бесконечно.
«Слушай, Германия!»
Однако для Томаса Манна этот текст был лишь подступом к его большому радиопроекту «Слушай, Германия!» (буквально: «Немецкие слушатели!»), продолжавшемуся с 1940 по 1945 годы — передачам по BBC, с которыми он обращался из американской эмиграции к соотечественникам. Перевод этих текстов занял у меня больше года, но к сожалению за это время актуальность и применимость к сегодняшнему дню высказываний немецкого писателя ничуть не убавилась. И в самом деле, кто еще лучше Томаса Манна объяснит нам «логику» правящего режима:
«В сущности, она сводится к воззрению, что сражаться против них вообще запрещается. Вести против них войну, если они куда-то вторглись, само по себе преступно; народы должны подчиняться им добровольно и без борьбы, а не принуждать их своим возмутительным сопротивлением к оборонительной войне. Это, конечно, невиданный феномен, от которого волосы становятся дыбом. Само преступление утверждает себя на земле в качестве неприкосновенной, освященной Богом и историей власти, поднимать руку на которую — кощунство, заслуживающее высшего наказания».
Умение вскрывать психологию, внутренние ходы того или иного мировоззрения, присущее Томасу Манну, заставляет сегодняшнего читателя вздрогнуть от узнавания весьма актуальных коллизий. Например, когда немецкий писатель говорит о «смутных угрозах в адрес англичан и их союзников, чтобы те не вздумали делать им жизнь невыносимой, иначе случится такое, чего никто себе и вообразить не может. Геббельс говорит примерно следующее: „У вас, детей цивилизации, нет таких зверских фантазий, и вы все еще не представляете себе, на что мы способны. Вам такое попросту в голову не может прийти, и мы не собираемся открывать вам этот секрет, но если понадобится, мы это сделаем, черт побери! Остерегитесь! Договаривайтесь с нами и заключайте мир, чтобы мы сухими вышли из этой войны, которую, видит Бог, мы вот-вот можем проиграть. Таких, как мы, лучше не доводить до отчаяния — иначе кое-что может случиться“».
А вот исчерпывающее объяснение, кому и зачем нужна абсолютная власть, сформулированное в связи с покушением на гауляйтера Гейдриха, чья гибель, по словам Томаса Манна — была
«обыкновенным профессиональным риском и сухо калькулируемей вероятностью, осуществление которой не может удивить, не говоря уж о том, чтобы вывести из себя, ни одно наделенное человеческой логикой существо». Однако нацисты реагируют так, »будто совершено какое-то немыслимое преступление, покусились на святыни человечества … Дома ему устроили помпезные похороны государственного масштаба, и другой заплечных дел мастер произнес у его гроба, что это была чистая душа и человек с исключительным чувством гуманности. … Это помешательство, пытающееся сделать абсолютом перевернутый мир и наделенное властью как угодно осквернять слова, здравый смысл, человеческую порядочность. Для помешательства власть — это все, оно попросту не смогло бы без нее существовать. Ни одно живое существо не находится в такой зависимости от власти и не жаждет ее так, как помешанный. Власть не нужна, чтобы сказать правду. Но чтобы произнести «Гейдрих был благородным человеком» — для этого требуется власть, абсолютная власть, определяющая, что есть правда, а что — чушь».
«Вы ничего не можете»
Поначалу Томас Манн говорил своим немецким радиослушателям, что
«вам нужно самим сбросить с себя гнусный, несказанно унизительный для вас режим, в руках которого вам было суждено оказаться; вы должны доказать то, во что весь мир все еще заставляет себя верить: что национал-социализм и Германия — не одно и то же».
Однако довольно скоро, уже к июлю 1942 г., в очередной раз задав риторический вопрос: «Когда же вы опомнитесь и капитулируете перед разумом?», он признает:
«Нет никакого смысла наседать на вас, задавая такие вопросы: мы все видим, что вы ничего не можете. Это не как в 1918-м, когда Германия вдруг рухнула. Тело нации, подобно вам закованной в железо террора, не обрушивается, а стоит неестественно прямо, даже когда под железом все уже проржавело. Нужно ли вам говорить, сколько ржавчины уже под панцирем, держащим вас на ногах? Вы знаете это лучше, чем мы, и я думаю, никому не может быть так страшно за вас, как вам самим. Но этот закованный в броню призрак, которым вы скоро станете, однажды упадет, и то будет момент вашего возрождения как человеческой нации … Дело идет к концу, немцы, верьте мне и утешьтесь! Я говорю вам это именно в тот момент, когда может снова показаться, что впереди успех, победы и завоевания. Дело идет к концу, но не к вашему, не к концу Германии. „Уничтожение Германии“ — столь же пустые слова, столь же сказочная небылица, как и победа Гитлера. Однако к концу движется и встретит свой конец, причем скоро, эта чудовищная система, государство разбоя, убийства и лжи».
Ждать этого момента, в наступлении которого Манн был уверен и в дни немецких побед, пришлось еще три года. Однако конец нацизма не вернул писателя на родину. Более того, когда контакт с теми, кто оставался в эти годы в Германии, стал для него снова возможен, оказалось, что война развела соотечественников по разным мирам не только географически. Принципиально различным у Томаса Манна и многих его остававшихся на родине коллег по перу было само представление о патриотизме, о том, что означает для писателя «оставаться на своем посту», о коллективной ответственности нации («немецкий народ», писали Манну, «ни до войны, ни во время войны не испытывал ненависти, и сейчас он не испытывает ее, он на нее неспособен … Ваш народ, который уже треть столетия голодает и страждет, в своей сокровенной сущности не имеет ничего общего со зверствами и преступлениями, с позорными злодеяниями и ложью»). Оппоненты Томаса Манна ставили ему в вину, что он «наблюдал за немецкой трагедией из лож и партеров заграницы» или просто констатировали: «кто раз уехал на чужбину, больше не сможет, в силу непререкаемо-безжалостного порядка вещей, найти общий язык со своей страной».
И эти голоса тоже должны были быть услышаны изнутри сегодняшней российской ситуации. Они собраны мною в третьем разделе или «приложении» к сборнику «Слушай, Германия!», вышедшему теперь в Издательстве Ивана Лимбаха. Звучит в этом приложении снова и голос Томаса Манна:
«Как я все годы вынужденного пребывания в Швейцарии ждал и надеялся, как жадно ловил малейшие признаки того, что может быть Германия наконец пресытилась своим позором!.. Этого было не дано. Это было полностью исключено и невозможно. Это вам скажет каждый немец, так что приходится этому верить. Верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, любовь к дисциплине, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки. Видимо, так обстояло дело, и заклинания, вроде моих, были совершенно излишни. Ведь слепые не слушали их, говорит писатель Франк Тисс, представитель внутренней эмиграции, а знающим все и без того было ясно».
Насколько эффективным средством просвещения были радиопередачи Томаса Манна во время Второй мировой — вопрос действительно спорный. Те, кто слушал вражеское радио в фашистской Германии, были уже готовы к восприятию его посылов. Немцы, сидевшие у радиоприемников восемьдесят лет назад, подвергали себя риску для того, чтобы услышать скорее всего и так созвучное их чувствам и пониманию ситуации. Но сегодня речи Томаса Манна — это слова классика, которые каждый может прочесть без всякого риска для себя. Однако у слов классика есть одно свойство: они дают вещам своего времени имя нарицательное, с точностью описывая их суть — так что у последующих поколений появляется возможность соотнести с ними свою действительность, взглянуть в них, как в зеркало.
Что бы ни увидел в зеркале радиообращений Томаса Манна сегодняшний российский читатель, посмотреть в него будет весьма полезно.
