Не хочется быть экспертом типа Игоря Липсица, который половину эфирного времени занимает рассказами, как он вообще всё предсказал еще два года назад: «Я тогда говорил, а люди мне со всей России писали, смеялись надо мной, дескать, Липсиц совсем с ума сошел». (Справедливости ради заметим, что таков не только Липсиц — почти все эксперты выступают с номером «А я вам говорил!», просто Игорь Владимирович единственный, кто ведет себя как Drama Queen).
Но да. Я тоже так могу.
Мы ж итоги года подводим? Поэтому давайте в свободном жанре.
Когда в апреле 2022 года я внезапно обнаружил себя в Берлине в куче каких-то совершенно идиотских проблем, без работы и с массой свободного времени я сформулировал для себя две вещи: одну надежду и одно опасение.
Сразу скажу — я никого ни о чем не предупреждал в тот момент, чтобы сейчас говорить: «А я вам говорил». Люди сами взрослые и сами всё знают. Я формулировал «я же говорил» для себя. Из своих чисто прагматических соображений: как мне планировать будущее.
В апреле 2022 года я был уверен, что война не закончится ни в том году, ни в следующем. Я тогда это формулировал и повторю сейчас — пока жив Путин, война будет длиться. Поэтому мне было очевидно, что надо распаковывать чемоданы и основательно устраиваться на новом месте.
Институциональная надежда
Как и все, кто оказался в похожем положении в тот момент, я сидел в телеграм-чатах. Там обсуждали, как и что нам делать. Читали с завистью истории про людей, которые отнесли три справки, и им выдали ВНЖ на 10 лет, — и с ужасом про людей, которые отнесли два чемодана документов, а их всей семьей, включая кота, все равно попросили на выход.
Думаю, что как и все, я испытывал некоторую фрустрацию от разницы между тем, что говорилось вслух, и тем, что происходило в реальности. Вслух же что говорилось? Уезжают лучшие люди страны, молодые, работоспособные, добившиеся успеха, люди, которые не хотят обменивать ни свой личный комфорт, ни моральные-этические принципы на мифическое величие Родины, которым маскируют тупость, жадность и безответственность. Ну по описанию — европейцы, нет?
А что происходило в реальности?
Да-да. Я знаю. Здесь выходит депутат Сергей Лагодинский со своим коронным номером «Россияне, вам никто ничего не обещал и никто ничего не должен». Россияне, конечно, могли бы тут поспорить насчет никто ничего не должен. У вас там Герхард Шредер, как? Жив? Здоров? С Сечиным поддерживает отношения? Но мы это обсуждали на кухнях. В общем пространстве, конечно, нет. Российский газ только один Китай же покупал все эти два года. А Финляндия не поставляла в Россию электрошокеры и обмундирование для Росгвардии после начал спецоперации.
Это мы, после отжатия Крыма, слегка охренели, но не европейцы. Business as usual перевести на латинский — и отличный слоган на ворота концлагеря.
Но без обид. Честно. Мы ни на что и не рассчитывали.
Но тем не менее.
Почему-то казалось (это моя личная глупость, но мне правда так представлялось), что сейчас чуть-чуть разгребемся и начнем работать.
Как я это видел? Ну, вот, у вас есть группа людей с одинаковыми проблемами и одинаковым треком. Ты приезжаешь туда, куда приезжаешь, и тебе надо: разобраться с документами, с деньгами, с жильем, с правилами, с налогами. Не знаю, как в других местах, в Грузии или в Турции, например, но в Германии все это какой-то ад, этот ад на немецком, а тебе надо это проходить сквозь немецкий ад еще и слегка пришибленным. И это же юридический ад, то есть технически его можно структурировать: вот это сюда, а это туда, вот табличка, вот образец заполнения. Тут нужен перевод, а тут печать. И так далее. Мне почему-то — говорю же, не самый умный человек, — казалось, что в какой-то момент должно появится что-то такое, куда ты мог бы просто прийти и тебе бы там все объяснили. Взяли бы за руку и провели.
(Я вот, например, недавно, два года спустя, случайно (!) узнал, что мне надо зарегистрировать местное ИП, без него не могу работать. А я работаю. Кто бы мне это рассказал два года назад?)
За руку взяла бы НКО — структура, место. Кто-то большой, называющий себя политиком, кто возьмется это организовать силой своего авторитета. Мы, все остальные, придем на помощь. Все равно все без работы сидят. Некоторый «институт», который создан самими россиянами без участия ничего никому ничего не должных европейцев, помогающий людям с одинаковыми проблемами.
Хаб, который соберет всех в одном месте.
Потому что-то, что есть сейчас, — это живые люди сами своими руками показывают друг другу свои документы и объясняют, что они сделали. Это не институция, а самодеятельность.
Мне казалось, что это не просто «было бы здорово, если бы появилось», а что-то прямо обязательное к исполнению. Российская оппозиция всегда как говорила? — у нас давно была бы прекрасная Россия будущего, но нам Путин мешал. У Шульман это вообще был хит, который звучал из каждого оппозиционного утюга: Россия нормальная страна с нормальными гражданами и неадекватным начальством. И в целом у нас все отлично, нам надо просто слега-слегка подтянуть болты.
Ну?
Вот вам шанс создать кусочек ПРБ на выезде. Тут Путин не мешает. Вы и живым людям поможете и другим россиянам, которые в России, покажете, что может быть иначе. Не выяснять, кто больше лидер оппозиции, а сделать что-то реальное.
Отступление в сторону
Справедливости ради стоит заметить, что нечто такое появилось — на основе того, что было создано раньше. В Берлине есть пара мест, которые позиционируют себя именно как русскоязычные и помогающие людям в беде.
И это настолько плохо и нечистоплотно организовано, что после одной встречи тебе не хочется ни с кем из россиян вообще иметь дело. Как очень грубо, но точно охарактеризовал их мой приятель: «группа обсосанных волонтеров», которым самим требуется немедленная помощь.
А так как они тоже выступают против войны и позиционируют себя как оппозиция и именно с ними ты встречаешься, когда тебе нужна помощь, — не в ФБК же ты идешь по поводу документов, ФБК и не отвечает, я им писал, — то твое впечатление от российской оппозиции вообще складывается и из этого низового опыта тоже.
И куда мы пришли?
Забавно, но два года спустя не появилось вообще ничего. Почти все, что нужно знать о способности российской оппозиции (в очень широком смысле этого слова, вообще политически активных россиян выступающих хоть сколько-то публично) выстраивать институты сформулировано в диалоге, который произошел между Максимом Курниковым и Екатериной Шульман в программе «Статус»:
«М. КУРНИКОВ: Тем более, что даже когда мы пропустим вторник, у нас тем не менее будет мероприятие с Арменом Захаряном, напоминаю.
Е. ШУЛЬМАН: Это 6 января.
М. КУРНИКОВ: У нас традиционно 6 января третий год подряд. Традиция.
Е. ШУЛЬМАН: Стабильность — признак институционализации.
М. КУРНИКОВ: Да.»
6 января Екатерина Михайловна и Армен Захарян говорят на тему «Король Артур и рыцари Круглого стола». Билеты по ссылке: 20 евро на балкон, 35 евро в партер.
Король Артур. И рыцари. Очаровательно!
Буквально только один вопрос, а что это за институт такой, Екатерина Михайловна, признак которого — ежегодные встречи 6 января? Институт культуры? А есть бюджетные места?
Грубо говоря, «концертное агентство Екатерины Шульман» гастролирующее по миру — это образец. Илья Яшин выступает (пока бесплатно), Юлия Навальная подписывает книги. Владимир Милов в каждом эфире рассказывает, как он порешал вопросики в кулурах европарламента с важными людьми. Он уже не выступает, потому что встречи с живыми людьми были не очень удачные, он им все время рассказывает, что это все их вина: они не ходили на митинге в Москве и вот теперь из-за них бомбят Украину. Второй год — по кулуарам. Даже «Антивоенный марш в Берлине» больше выглядит как «встреча с фанатами», нежели как политическое действие.
Все идут на запад, но с лицами обернутыми на Россию, не замечая ничего под ногами. И если в самом начале это выглядело естественным движением, так жена Лота оборачивается на пожарище родного дома, то сейчас оно все больше напоминает человека, который просит себя сфотографировать за деревом, чтобы отправить фото маме: «А где мой сын? — спросит мама, — а я тогда выйду из-за дерева и скажу: мама, а вот и я».
Оппозиция смотрит с разочарованием на уехавших россиян, потому что они ведут себя не так, как ей бы хотелось. Россияне смотрят на оппозицию с недоумением — вам бы хотелось?
Довлатов и опасения
По образованию я журналист. Но по-настоящему журналистом я работал, только когда учился. Мне уже тогда было понятно, что я не заработаю в России письмом, сколько мне нужно; для этого нужно быть кем-то вроде Познера, а мои стартовые позиции таковы: парень из маленького шахтерского городка. От моего дома было восемь часов на машине до Китая и восемь суток на поезде до Москвы — начать зарабатывать как Познер мне жизни не хватит (я здраво оценивал свои способности и продолжительность жизни).
Но никогда далеко от журналистики я не отходил, всегда писал что-то необязательное, как, например, вот эта колонка. То есть — я немного разбираюсь в вопросе и в том, как эта машинка работает.
Когда в самом начале 2022 года в России разгромили условно независимые и оппозиционные СМИ, и все, кто смог и хотел, уехали, отдышались немного и снова пошли, я ожидал, что новые СМИ, которых в какой-то момент насчитали полторы тыщи, теперь, когда у них нет ограничений, начнут делать то, зачем СМИ и нужны и чего катастрофически нет: создавать репутацию.
Чтобы продолжить, мне нужно объяснить одну механику. Я понимаю, что все и так это знают, но мне надо, чтобы просто было понятно как я к этому пришел.
Есть такой французский философ и социолог Пьер Бурдьё. У него есть теория трех капиталов: каждый человек обладает тремя типами капитала: финансовым, социальным и символическим.
Финансовый понятно — деньги и все, что можно на деньги обменять: недвижимость, бриллианты, ню Пикассо, доставшаяся от бабушки, кажется, непосредственно с самой бабушкой в качестве модели.
Символический тоже просто — это то, что я сам создаю. Вот написал я книгу, или симфонию, или фильм снял. Снял фильм, а ему дали что-то в смокинге, в прожекторах, в Каннах. Я — как Тарантино. Про меня газеты пишут. Или напротив: написал книгу, а ее никто не прочел. Ты не властитель дум, нет у тебя никакого символического капитала, иди работай.
И социальный — это тот капитал, который создают институты. До войны я работал в компании Deloittеи преподавал в Школе дизайна ВШЭ. Каждый раз, когда я приходил в общество незнакомых мне людей я говорил: вот — я работаю в Большой Четверке и преподаю в Вышке. Тот тусклый свет репутации, которые несли на себе эти «институты» немного отсвечивал и на меня. Не просто непонятный чувак с улицы, а преподаватель лучшего ВУЗа страны (по мнению журнала Forbes) и глава отдела в ведущей аудиторской компании.
Институты — создают репутацию себе и заодно тем, кто с ними соприкасается. Репутация и есть тот социальный капитал, которым обладает человек.
(На всякий случай, а то придут настоящие социологи — все не прямо вот так просто. Там все несколько сложнее, но мы не будем загромождать.)
Возвращаемся к Довлатову.
Летом 2022 года я, понятно, как и все, круглосуточно смотрел оппозиционный ютуб. К тому моменту он уже заработал в полную силу и даже немного начал дифференцироваться. Появилось некоторое разнообразие: с одной стороны были желтые каналы с заголовками типа: «Нефть по 20! Доллар по 200! Кремль в панике!», – а с другой вполне серьезные, где было что-то вроде: «Интервью с Наталией Зубаревич о некоторых тенденциях регионального развития России в условиях турбулентности и военного кейнсианства».
Но была проблема: любой канал, неважно, насколько профессионально он был сделан технически, вел себя не как СМИ, а как группа блогеров. Главное отличие блогера от журналиста – именно институциональное. Блогер приглашает к себе на канал звезду и за этот счет накачивает себе репутацию. Юрий Дудь в самом начале был просто интервьюер, к которому приходили разные люди, — можно смотреть, а можно и пропустить. И так было до того момента, пока он не начал «снимать фильмы», которые показали, что он больше, чем просто голова, задающая странные вопросы.
Но сам Юрий Дудь не создает репутацию. Нет такого, что ты пришел к нему на интервью – и на следующий день проснулся знаменитым.
СМИ работают наоборот. Тот факт, что тебя печатают в газете или показывают по телевидению, создает тебе автоматически репутацию и дает статус — ты становишься больше, чем просто частное лицо. Тебя показали по телевизору! Узнают на улицах. Тебе насыпали социального капитала в твердой валюте.
Так вот: оппозиционный ютуб высасывал репутацию из экспертов, которых приглашал. Это была какая-то бесконечная чумная карусель из Гуриева, Шульман, Быкова — you name it, — которые сначала комментировали свое профессиональное, а когда новости кончились, им стали задавать вопросы о жизни вообще, потому что эфир должен продолжаться.
И это привело к закономерному итогу: у каналов так и не случилось институализации. Как были группой блогеров, так и остались, а репутация экспертов прошла как с яблонь дым, прости Господи.
Меня это удивляло. Ну вот у вас — по вашим же словам — уехали умные и прекрасные люди, но если вам надо поговорить о кино, вы снова и снова зовете Антона Долина, как будто нет больше кинокритиков. Если вам надо обсудить запрет книги — вы зовете Юзефович.
Я тогда шутил, что с началом войны из России уехали плотники, механизаторы и доярки, а журналисты, кино- и книго-критики – все как один остались.
Я знаю, что мне скажут те, кто делает эти каналы — нам нужны лайки и просмотры, мы знаем, что Гуриев соберет просмотры, а Пупкин — нет. Но в том и суть — это и есть отличие телевидения и вообще профессиональных СМИ от блогера с телефоном на коленке. Да, рейтинг, просмотры — это все важно, но важнее, что стоит впереди — вы институт, вы гарантируете своим профессионализмом, что выступающий у вас эксперт — эксперт и я, зритель, могу доверять его мнению (и тогда вы создаете репутацию). Или вся ваша задача — это просмотры и не важно как? Тогда вам лучше пригласить больше молодых сексуальных ведущих и добавить побольше шуток про бомбежки и новости светской жизни. Шутки и звезды — это всегда работает.
Поразительно, но в некотором смысле погоня за лайками и кликбейтом привела к тому, что на оппозиционном ютубе прямо сейчас есть несколько экономистов, которые отстаивают позицию, что в экономике России все хорошо, и несколько экономистов, которые готовы до последнего отстаивать, что все плохо.
Но не потому, что это имеет значение, а чтобы в финале просто сказать: видите, я был прав. Подписывайтесь на наш канал.
Да, что ж такое-то. Где Довлатов?
Да. Довлатов. Все журналисты читали Довлатова и очень смеялись, когда он писал о своей работе в редакции «Нового американца», да и вообще об эмигрантской жизни.
Кто бы мог подумать, как оно обернется. Но я думал: вы же читали Довлатова, вы же точно знаете, как делать не надо. Как надо, мы не знаем, никто не знает. Нет волшебной таблетки, которая исправит все проблемы. Но вот так — точно нет! В эту сторону мы не пойдем. Туда уже ходило много народу, и только Довлатов вернулся с, откровенно говоря, грустной книгой.
Аргументация типа «отправьте ссылку на наш эфир родственникам, которые за войну и Путина, давайте противостоять пропаганде вместе» — не работает. Все кто хотел — уже знают. Все, кто не хотел знать — вы их своими эфирами не переубедите.
Я помню, с каким удивлением я читал и слушал комментарии людей, которые посмотрели расследование Навального о дворце Путина и все равно стояли на своих позициях: а он президент, где он, по-вашему, должен жить? В трехкомнатной квартире в Мытищах?
Сначала удивлялся, а потом подумал — ну значит не в аргументации дело. Ну если их вот это не убеждает, то что тогда?
Главная проблема политизированного эмигрантского сообщества, что во времена Довлатова, что сейчас (зум, телеграмм и ютуб — не панацея, а даже вредит — все прозрачно и публично) – в замыкании на самих себе, в геттоизации, которая приводит не к тому, что рядом с тобой оказываются только проверенные и надежные люди, а к тому, что быстро кончается кислород. Мы правы, а все, кто против нас — дураки.
Невозможно снова и снова слушать одних и тех же людей, которые снова и снова говорят одни и те же слова. Дело не в правоте или ошибках, дело в анемии. Социологи правы — и в России и за ее пределами есть огромный запрос на действие. Но все действия, которые предлагаются — ставьте лайки, жмите на колокольчик, отправьте донат (бусти или патреон? That is the question). Но это не действие. Это какая-то собака Павлова.
Мое опасение летом 2022 года было в том, что весь оппозиционный ютуб медленно дрейфует в сторону «эмигрантской газеты», которая, с одной стороны, неинтересна тем, кто внутри России, потому что не понимает их — и это закономерно, с этим ничего нельзя сделать, это факт, который нужно принять — и считает их быдлом, а с другой — не интересна тем, кто за пределами, потому что не создает ничего полезного лично для меня. Зачем мне тратить на это время если можно погулять с собакой, поучить немецкий, пообщаться с друзьями или поработать? Снова услышать про то, как плох Путин, а война преступна? Я знаю. Я уже в Берлине.
И к концу 2024 года я могу сказать, что это опасение оправдалось.
Зачем все это
Как говорил великий футболист Аршавин (кажется, это был Аршавин): «Ваши ожидания – это ваши проблемы».
Но правда, ну вот были у меня надежды, что сложится вот так, а так не сложилось. Опасался я, что пойдет по такому пути — так и пошло. И что? Какое другим людям до этого дело? Почему это вообще стоит обсуждать.
Фрейд, когда говорит об утрате (умер кто-то очень близкий) говорит, что есть два способа переживания утраты — скорбь и меланхолия.
Первое — это переживание утраты с последующим возвращением к нормальной жизни. Там что-то вроде — был объект, на который было направлено желание, объект исчезает, но желание не замыкается в себе, проделывает определенную работу и со временем находит новый объект и жизнь продолжается. Меланхолия — это процесс, при котором нового объекта не возникает, желание не находит выхода, реализуется в виде гнева, гнев этот направлен в том числе на себя, все это перенапрягает систему и заканчивается аутоагрессией вплоть до самоубийства. (Как обычно — очень коротко.)
Сет Моглен в книге «Скорбя о современности» берет эту логику, но переносит ее на сообщества. Он анализирует американский литературный модернизм начала XX века (Хемингуэй, Фолкнер, Элиот, Фицджеральд), как примеры описания сообществ, которые столкнулись с беспрецедентной утратой, которую они не могут пережить. Это и наступление новой формы капиталистических отношений и последовавшая за этим первая мировая. Он пишет:
«Политическая надежда — это социальная форма скорби; более того, это основная форма, принимаемая социальной скорбью. (И, напротив, политическое отчаяние — и политический цинизм как его иронический вариант — есть социальные формы меланхолии). В то время как для осуществления подобной скорби необходимо наличие некоторого уровня общественного сознания (которое делает этот процесс возможным, предотвращая деструктивное вымещение гнева) политическая надежда представляет собой воплощение и результат этого процесса, дар, обретаемый в нем».
Ну грубо говоря. Вот про украинцев, например, можно сказать, что они свою утрату переживают как скорбь. Да, люди убиты, дома разрушены, но это состояние временно, оно закончится и они вернутся и все отстроят заново. У них есть ощущение нации, есть ощущение общности, есть будущее, в котором они будут жить.
Уехавшие россияне переживают социальную меланхолию. Ну допустим война закончится, и что? С Украиной понятно — её отстроят всем миром, а с Россией? Путин же никуда не денется. Ни этот так другой Путин. Мы не вернемся домой. Дом разрушен и на его месте Сергей Семеныч уже возводит очередную многоэтажку. У нас нет ощущения нации, потому что мы знаем, какие люди нас окружают тут, а в России есть люди, которые: а) довольны происходящим; б) считают нас предателями; в) вообще не переживают по поводу смерти украинцев. У нас нет будущего.
Ну если не это политическое отчаяние, то что тогда?
Политическая надежда в России, когда она была, формировалась даже не столько вокруг фигуры самого Алексея Навального, сколько вокруг штабов Навального. Это была параллельная государственной машине институциональная сеть, которая объединяла людей, давала им чувство общности, поддержку и вменяемую картинку будущего.
И именно об этой «политической надежде» я думал, когда предполагал, что должны возникнуть институты взаимопомощи среди уехавших. Не потому, что мы не справимся сами. Мы справились. (Ну, кто выплыл, тот и справился, а сколько человек утонуло и вернулось в Россию не дождавшись доброго слова!) А именно потому, что тогда есть будущее и общество, которое способно, собравшись вместе, самим фактом соединения и совместной работы получить — как дар — надежду на будущее.
И тут еще — поэтому же я надеялся, что оппозиционное телевидение в ютубе осознает, что их задача не клянчить лайки и донаты, а работать над сцепкой различных местных сообществ. Не замыкаться в себе и своем небольшом гетто... как же меня бесит появившийся формат «журналист берет интервью у журналиста». Коллеги с «Дождя» пришли в гости к «Популярной политике», Максим Курников расспрашивает Кирилла Мартынова. Вы понимаете насколько унизительно это выглядит? – не замыкаться, а создавать и создавать возможности для коммуникаций. Даже если это прямо сейчас не приносит лайков.
Я не думаю, что вас на факультете журналистики учили, что качество работы нужно оценивать просмотрами.
Нашим слоганом должно было стать «Да! Мы можем!». Но пока что всё, что мы можем — пойти на концерт Шульман, купить в баре бокал рислинга, и возможно, соленых орешков и поснимать рилсы.
